Приступая к изложению этой незатейливой истории о любви и страсти, я испытываю немалый
трепет при мысли о том, что мне не удастся донести до сознания читателя тех
чувств, тех чаяний, тех сомнений и страхов, в которых столь долгое время
изнывала моя душа и которые смешивали добро и зло в сердце и рассудке автора –
зауряднейшего из мужчин.
Я всегда причислял себя к заядлым читателям любовной литературы и всевозможных
книг и романов, относящихся к вопросам пола, сколь бы откровенно непотребными
или коварно завуалированными они ни были; мне было безразлично, вышли ли они
из-под пера крупного медика, писателя или даже из тайных типографий, спрятанных
где-нибудь в Бельгии или Голландии. Я частенько обращал внимание на то, что рассказы
подобного рода весьма далеки от реальной жизни. Я имею здесь в виду не всякие
непристойные книжонки, где невероятность происходящего присутствует
исключительно с целью упростить распродажу тиража, а те немногочисленные, что
впечатляют нас идеей правдивости, случайностями, которые, будучи изрядно приукрашенными,
все же, вероятно, могут иметь место. Таковы некоторые французские романы.
Однако большинство из них написаны мужчинами, недооценивающими женщин; когда же
отображать любовные коллизии берутся писательницы, они редко показывают нам
женщину такой, какова она есть на самом деле, их пристрастным пером
непроизвольно руководит сочувствие к своему полу. Таким образом, получается,
что по-настоящему правдивые рассказы о чувственном крайне редки; я же беру на
себя смелость предложить вам мой собственный, в котором я тщательно старался
усмирять бег воображения и говорить лишь о том, что произошло в действительности.
Пусть это причиняет мне боль и бередит ноющие, до сих пор не зарубцевавшиеся до конца
раны – я сам взвалил на себя эту ношу и пронесу её как искупление.
Я – герой. Записывая это слово, я не могу удержаться от улыбки. Полагаю, читатель
решит, будто я намереваюсь восхвалять себя и в конечном счете с оговорками сведу всё в свою пользу. Не поддавайтесь. Я персонаж отнюдь не положительный.
Кое-кто может назвать меня подлецом. Не нужно считать меня профессиональным романистом.
Нет, я самый обыкновенный Джеки С, работник Парижской Фондовой Биржи,
записывающий здесь просто факты, и если бы мне случилось постичь неправедность
избранного мною пути и в финале повествования удалиться в святую обитель, подобная
развязка отдавала бы слабоумием и противоречила человеческой натуре. Так что
пожалейте меня и не губите под грузом вашего праведного самоудовлетворенья.
Создай я себя сам и обладай я в бытность мою ребенком тем знанием, каким я
владею сейчас, я стал бы героем положительным, лишенным сладострастных
вожделений и патологических желаний, и никогда бы не взялся за написание этой
порочной книги. Я знаю, что многие мужчины получают гораздо больше удовольствия
от воскресных посещений церкви, нежели я за год наслаждений вином, женщинами и
азартными играми. Мне неведомо, как им это удается. Мне бы хотелось походить на
них, однако я не в силах изменить свою натуру и, видно, отойду в мир иной
таким, каким появился на свет.
Пусть все молодые люди, которые прочтут мой рассказ и которые будут высказывать по
отношению ко мне, недостойному автору, погрязшему в болоте чувственности, свое
жалкое презрение, удосужатся завести хоть мало-мальски серьезный дневник и
попытаются на протяжении нескольких месяцев поверять ему свои тайные желания.
Истинно говорю, попомните меня. По истечении пусть даже одного квартала вернитесь
к началу записей и проверьте, совпадают или не совпадают наши с вами поступки.
Почему мы такие, какие мы есть? Наследственность, образование, среда - Бог знает, что
там ещё. Вывод: некоторые люди скверны, немногие - добропорядочны, тогда как большинство из нас – ни то ни сё.
Я нахожусь во главе класса грешников, и извиняет меня лишь то, что я все же
каким-то образом умудрился сделаться крайне развращенным на основе моего
собственного представления о благородстве и рыцарстве. По мере чтения вы
поймете мой стиль преступника.
Всё, что я говорил до сих пор, было прологом. Теперь же позвольте мне представить
вам участников этой драмы похоти в миниатюре.
Эрик Арвель работал корреспондентом для различных финансовых изданий. По долгу
службы он чуть ли не каждый день бывал на Фондовой Бирже, следил за состоянием
дел на рынке и рассылал длинные столбцы с обзором роста и падения фондов и
акций в газеты Англии, Германии и России. Он владел множеством языков, и я всё
никак не мог определить, какой же он все-таки национальности. Родители у него,
кажется, были англо-континентальные, а вырос он в Великобритании. Однако его
работа и особенности рождения весьма мало связаны с настоящими мемуарами, хотя
я часто думал о том, что по происхождению он еврей с явным преобладанием
германской наследственности. Помимо своих финансовых измышлений, он для многих
газет пописывал статейки с парижскими слухами и вообще имел не один источник
приработка. Думаю, его частенько нанимали торговые дома Лондона с тем, чтобы он
ездил по стране и собирал задолженности или оказывал помощь стряпчим Великобритании в поисках необходимых свидетельств. Некогда он много колесил по всей Европе, а одна из возложенных на него миссий забросила его в Китай и Японию, откуда он вернулся с целой уймой всяких прелюбопытных вещиц вроде причудливых идолов, изящного фарфора и изумительно вышитых шелковых халатов, которыми
немало порадовал домашних, особенно, женщин. Его творчество и поступки никогда
меня не беспокоили. В каких количествах и каким образом он сколачивал свой капитал
меня не касалось. Я знал его много лет, даже не помню, сколько именно. Сейчас, когда
я пишу эти строки, мне 47, и я почти уверен, что познакомились мы лет двадцать
тому назад. На Французской Фондовой Бирже я занимал хороший пост, и деньги
текли через мои карманы, как вода. Трудясь на ниве своих побочных занятий, он
не раз сталкивался со мной или с другими членами моей семьи, которые занимались
тем же бизнесом, что и я, и был знаком со всеми моими домашними. В денежных
операциях он отличался замечательной честностью, чем заслуживал немалой
похвалы, поскольку обычно журналисты оказываются плательщиками весьма изворотливыми.
Друг к другу мы относились с очевидной симпатией, поскольку у нас были
некоторые общие привязанности, так что мы сошлись, хотя, полагаю, он был старше
меня лет на двенадцать. Я не имею ни малейшего представления о его истинном возрасте;
скажем, ему было около шестидесяти. Он обожал скандальные истории, с наслаждением
судачил об окружающих и любил выяснять,
сколько у них есть в наличии денег и достаточно ли хороши условия их
существования. Я удовлетворял его любопытство и обменивался с ним байками о
представителях всех сортов и мастей. Я как только мог снабжал его информацией
для будущих статей, а он в свою очередь поелику возможно делал мне
изобретательно завуалированную рекламу. Мы одинаково любили чтение, и я одалживал ему свои книги.
Одна или две из них были весьма пикантного характера. Я потчевал его обозрениями
и периодическими журналами, два, а то и три раза в месяц посылая ему пухлые
конверты. Привязанности явно уводили его в сторону разврата. Мне всегда
нравились женщины, и наши беседы часто можно было назвать откровенно
похотливыми. Был он заядлым курильщиком и почти не вынимал изо рта доброй
английской трубки, вырезанной по традиции из корня эрики. Я тоже являюсь почитателем
табака, так что мы любили обмениваться различными сортами и вели долгие беседы
о скандалах на Бирже, об амурах, которые крутили финансисты нашего круга, и о
последних отголосках из лондонских клубов, поскольку сам я урожденный
англичанин, хотя вся моя жизнь протекает в Париже. Я никогда не относил себя к
разряду сплетников, будучи слишком безразличным к светской болтовне, однако я
заимел обыкновение собирать всевозможные истории, чтобы потешить ими моего
друга. Не думаю, чтобы он был чересчур либерально настроенным человеком или
чурался безобидных выдумок, особенно когда хвастался тем, как преуспел в том
или ином предприятии, но я тем не менее всячески старался не перечить ему. Он
обладал обыкновенным тщеславием, свойственным представителю среднего класса, и
смело высказывал свое мнение о текущих событиях, хотя я неоднократно замечал,
что он никогда не брался за предварительное изучение предмета, о котором славословил.
Он очень любил деньги, обращаясь к ним в то же время с осторожностью и бережливостью.
Меня в нем всегда раздражала одна черта его натуры: он радовался, когда слышал
о том, что кто-то разорился, даже если жертвой обстоятельств оказывался
человек, совершенно ему незнакомый и никогда не встававший на его пути. Таким
образом, я склонен полагать, что в нем уживались маленькая завистливость и
колоссальная ревнивость. Что до внешности, то он был высок, тучен и несколько
слаб в коленях. Впечатления болезненности он при этом вовсе не производил, а в
юности был наверняка хорош собой. Вида он был холеного, носил пышные усы и брил
бороду; имел лысину, правильной формы римский нос и открытые ноздри.
По причине близорукости он носил пенсне. Глаза у него были голубые. Ногти он
немилосердно грыз. Лет десять назад он заболел каким-то мистическим недугом и
исхудал до такого подобия скелета, что
все решили, будто он уже не жилец на этом свете. Сам он неопределенно говорил о
некой почечной болезни. Потом он странным, на мой взгляд, образом оправился и
прибавил в весе.
Все эти годы я виделся с ним так, как один светский человек встречает другого, и думать не думал о его личной жизни.
Он частенько звал меня к себе в гости в загородный дом в местечке Сони-сюр-Марн,
которое, как всем известно, расположено в двадцати минутах езды на поезде от
Восточного вокзала Парижа, однако я вечно отказывался под каким-нибудь
благовидным предлогом, поскольку всегда очень стеснялся новых знакомств и уж
если чего терпеть не мог, так это врываться в чужие дома. Однако в 1895 году,
заразившись манией иметь и выращивать собак, я обзавелся отличным пометом
фокстерьеров, а потому поинтересовался у г-на Арвеля, не откажется ли он
принять шестимесячную сучку, обещавшую стать шикарным зверем. Он был явно рад
такому предложению, заявив, что давно хотел собаку, которая бы охраняла его
поместье, и пригласил меня заглянуть к нему на ланч вместе со щенком, которого
я окрестил Лили. К своему удивлению я обнаружил, что дом моего друга носит
название "Вилла Лилиан", вырезанное в камне возле ворот. Имени
Лилиан, или Лили, суждено сыграть важнейшую роль в моей жизни, поскольку мою
возлюбленную – ибо у меня, как и у любого парижанина, есть возлюбленная – тоже
звали Лили. Эта последняя занимает в моем повествовании место весьма незначительное,
так что пока я и вовсе не стану о ней упоминать.
Однако перед вами история моей любви, и я хочу представить её вам незамедлительно, тем
более что я умираю от желания описать её внешность. Перо мое двигалось
медленно, пока я пытался воскресить в памяти грузную, мрачную и безрадостную
фигуру моего хозяина, теперь же я не могу за ним угнаться; пульс мой учащается,
сердце колотится, в то время как я прилагаю неимоверные усилия к тому, чтобы
дать хотя бы некоторое представление о чертах лица и манерах девочки, которой
было суждено подарить мне малую толику наслаждений и причинить бездну страданий.
Звали её тоже Лилиан. Она была резко выраженной брюнеткой; с первого взгляда вы едва
ли назвали бы её хорошенькой. Однако она буквально олицетворяла собой
экспрессию, и когда радовалась, то личико её, раскрасневшееся в пылу беседы,
было очаровательно. Внешность её следовало бы сравнить с незавершенным эскизом:
черты были правильными, если рассматривать их по отдельности, однако им не хватало
законченности и сглаженности. У неё были прекрасные глаза, выразительно-карие,
огромные и влажные, как у умной собаки, с длинными ресницами и симметрично
расположенными густыми черными бровями. Во всем этом безошибочно угадывался
признак ревнивости, поскольку брови образовывали над резко очерченным и,
пожалуй что, несколько длинноватым носиком сплошную дугу. Остренький подбородок
свидетельствовал о решительности, однако эта исключительная в своем роде
девочка обладала замечательным ртом, который не мог не привлекать к себе
внимание наблюдателя мужского пола и который находился в удивительной гармонии
с остальными чертами лица.
Он был удлиненный и большой, а полные губки, казалось, не ведают покоя. Все её
чувства, все тайные порывы её души обнаруживали себя в постоянном волнении этих
двух розовых подушечек.
Иногда уголки рта приподнимались, показывая бусинки хорошеньких белых зубок,
остреньких, как у волчонка, а их жемчужная эмаль контрастировала с блестящим
кармином губ, которые она всегда покусывала или облизывала кончиком язычка. Её
чувственный рот казался жестоко-алой ранкой, перечеркнувшей темно-оливковый
оттенок лица. Иногда эти странные губки поджимались в неуловимо быстром приливе
недовольства; или приоткрывались, словно втягивали упоительные глотки воздуха,
а то и вовсе замирали, моля сладострастного любовника о белом жаре обжигающего
поцелуя. Сердясь, она становилась положительно безобразной: вокруг глаз
образовывались черные круги, придававшие ей вид мрачности; кожа приобретала
тусклый синеватый оттенок, а таинственные губки делались решительно фиолетовыми.
Она обладала изумительной копной превосходных, иссиня-черных волос, и будь у неё за
ушком алая роза, а на хорошенькой головке мантилья – вот вам живой образ
мастерицы сигар из Севильи, чему, собственно не стоит удивляться, поскольку в
венах её текла испанская кровь. Роста она была среднего; худенькая, безгрудая,
но при этом линии её фигурки отличались совершенством, без малейшего намека на
угловатость. Талия у неё оставалась естественно узкой, тогда как бедра и вся
нижняя часть были хорошо развиты. Она отличалась быстротой и ловкостью манер,
притом имела приятный голос и обладала даром непринужденного поведения в обществе, отчего люди,
оказавшиеся в её компании, испытывали истинное наслаждение. По-английски она
говорила с легким акцентом, что придавало ей дополнительное очарованье; образование
она получила отличное и как на английском, так и на французском писала с очень
незначительным количеством ошибок. Она была обучена ведению домашнего хозяйства,
умела шить и кроить платья, немного готовила, но слава Богу, ничего не смыслила
в музыке, так что хотя предметом гордости на "Вилле Лилиан" являлся
рояль, когда я впервые познакомился с девочкой, она могла разве что теребить
его да и то одним пальчиком. У её папа имелись некоторые теории насчет обязательности для юной леди самой зарабатывать себе на жизнь, и потому он на несколько лет
поместил дочь к Мирьё, что на Рю де ля Пэ, в известное заведение, где шились
женские головные уборы. Там Лилиан получила профессию модистки и мастерила
шляпки и капоры для состоятельных bourgeoises[1] Сони и жен ушедших на покой торговцев, населявших летом особняки и chateaux[2] сонного городка; в подчинении Лилиан было несколько работниц, трудившихся в садовой беседке, а сама она считалась выгодно занятой в часы досуга до тех пор,
пока в один прекрасный день не появится легендарный суженый и не увезет её с собой,
чтобы она нарожала ему строго ограниченное количество детей и стала примерной
супругой. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться.
В мой первый приезд на «Виллу Лилиан», состоявшийся в середине мая 1895
г., я был принят с большой сердечностью. Сучка явно понравилась и месье,
и мадам, и мадемуазель.
Должен сразу же заметить, что г-н Арвель женат не был, и особа, руководившая его
домашним хозяйством, приходилась ему вовсе не супругой. Это была невысокая,
полная француженка лет сорока пяти, насколько я мог судить, с красивыми
глазами, черными волосами и жемчужными зубами, которые унаследовала её дочь,
Лилиан. Она была очень простой и необразованной, однако являла собой великолепный
образец французской домохозяйки средней руки, обладая всеми достоинствами и
недостатками галльской крестьянки. Она отличалась безмерной бережливостью,
скупостью, была противницей пыльных углов и беспорядка и божественно готовила.
Думаю, что Эрик Арвель, будучи обжорой, полюбил её за те яства, которые она
имела обыкновение ставить перед ним на стол. Для неё было величайшим
наслаждением смотреть, как он жадно ест, а всем гостям приходилось набиваться
до отвала, чтобы только сделать ей приятное. Она была довольно ушлой, хитрой и
вспыльчивой. Кроме дочери, у неё имелся сын, Рауль, который был на два года
младше Лилиан, однако рос он в Англии, и мне был суждено повстречаться с ним
лишь три года спустя.
К тому времени я уже был шапочно знаком с мадам Адель, любовницей Арвеля, и знал,
что до момента начала этой истории он прожил с ней лет шестнадцать или
семнадцать. Он откровенно поведал мне о своем положении и о том, что все в Сони верят, будто они муж и жена. Я узнал, что он вырастил мальчика и девочку, поскольку через три года после
рождения детей его любовница овдовела, и с тех самых пор живет с ними. В конце концов,
он решил на ней жениться, и хотя они то и дело ссорились, она откровенно обожала
своего господина и повелителя, однако он, человек резкий, упрямый и деспотичный,
казалось, не уделяет ей должного внимания. Он любил свой дом, свой сад, своих
собак, свою трубку и свой велосипед, и когда его рабочий день был закончен и с
легкостью забыт, он вкушал удовольствие от обильной трапезы, трубки и бессистемного
чтения.
У него был милый дом, купленный недорого на сбережения мадам, которой он
принадлежал. Спустя год после нашего знакомства с молотка пошел соседний
участок, и г-н Арвель приобрел его, расширив сад и благоустроив дом. Пока не
забыл, упомяну, что на сцене случайно возникла мать Адель, однако была она
придурковатой старухой, слегка эксцентричной, поскольку пыталась лечить всех
подряд какими-то таинственными травяными настойками и вообще любила надоедать.
В итоге г-н Арвель отправил её на пенсию, чтобы помешать наведываться к нему в
дом. Он был кормильцем, и любовница с дочерью прилагали все усилия к тому,
чтобы привнести в его жизнь побольше уюта, поскольку всецело от него зависели.
Он истратил уйму денег на виллу и сад, видя в них маленькую собственность Адели
на тот случай, если с ним самим что-нибудь произойдет.
Проведя тот первый день в семье, я вовсе не собирался возвращаться туда ещё
когда-нибудь, потому что хвастливая болтовня Арвеля была потоком банальностей и
общих мест, а мать представляла собой полнейший ноль, стоило ей оставить
домашнее хозяйство и кухню. Однако я с первого же взгляда влюбился в Лилиан.
Говоря о том, что влюбился, я едва ли знаю, как мне анализировать мои собственные
чувства. Могу лишь сказать, что я захотел её. Но ей было 19, мне – 43, и я пытался гнать эту новую страсть
прочь. Была тут и моя Лили, в прелестном домике, который я сложил для неё,
сложил постепенно. Меня посетила мысль, что было бы гнусной шуткой заниматься
любовью с юной леди, которую я могу звать падчерицей моего хозяина. Я постарался
понравиться обеим женщинам, и меня стали снова и снова приглашать в их милую
загородную обитель. Иногда вместе со мной приглашали моего верного спутника, пса
Смайка. Лилиан ласкала и баловала его, равно как и его подругу, мать сучки
Лили, добрую старую Салли Брасс. Я никогда не приходил с пустыми руками,
покупая им в подарок духи, цветы, конфеты и всякие подобные мелочи, которые так
нравятся женщинам. Лилиан не уделяла мне особенного внимания, обращаясь со
мной вежливо, но не более того. Сучка росла быстро, и папá, переубедить которого было
весьма непросто, взял в голову, будто фокстерьерам полезно близкородственное
размножение, и одолжил отца, чтобы тот покрыл свою родную дочь, Лили. Он
получил приличный помет, однако все щенки оказались с тем или иным недостатком.
Понадобилась случка извне, однако малышей так полюбили, что было оставлено
несколько сучек и один кабель, Блэкамур, который стал главным любимцем
мадемуазель. У них уже был один пес, потрясающий бордо, добрый по отношению к
хозяевам, но свирепо обращавшийся с незнакомыми. Все это постоянно приводило
меня в коттедж, и я, вне сомнений, нравился его обитательницам, а иначе они бы
позаботились о том, чтобы я не появлялся так часто под их крышей.
Помню, я повстречал г-на и г-жу Арвель - сейчас я говорю о них как о законных супругах
- в Ле Трепорте в августе 1896 г., повстречал совершенно случайно.
Я свободно обменивался шутками с Адель, поскольку французские матроны обожают
пустые разговоры, а когда мы на некоторое время остались одни, сострил насчет
этого её путешествия с мужем на побережье. Лилиан оставалась дома с бабушкой,
которая за ней присматривала. Я заметил, что медовый месяц получился на славу.
Она преспокойно мне ответила, что г-н Арвель вовсе не думает о любви и что она
ужас как страдает от его пренебрежительности, будучи сама весьма чувственной.
Это меня весьма удивило, и я дал задний ход, поскольку мысли мои были направлены
на дочь, а отнюдь не на мать.
Однако этот случай открыл мне глаза, и я начал думать о том, что, вероятно, я слишком
щепетилен и что на самом деле стоит попытать счастье с Лилиан. Разговоры, которые
вел г-н Арвель были тоже весьма непристойного содержания, однако он чуть ли не
нарочно старался убедить меня в том, насколько Лилиан невинна. Она не имела ни
малейшего представления о взаимоотношениях полов и была исключительно
легкомысленна, оставаясь безразличной к любым серьезным удовольствиям.
Он жаловался на то, что не в состоянии заставить её прочесть ни одной книги и
таким образом повлиять на её мировоззрение. Фактически, он оговаривал её и
постоянно принижал при полной поддержке своей любовницы. Долгое время я был
жертвой этой его своеобразной мании, однако впоследствии понял, что подобное
клеветничество за глаза есть удел людей недалеких и случается во многих
семействах. Чем сильнее такие родители любят своих чад, жен или родственников,
тем охотнее они их оговаривают. Основным мотивом здесь является ревность, чтобы
вы слишком много о них не думали; все это они делают в ущерб собственному
своему тщеславию и только досадуют на себя, когда обнаруживают, что личность,
которую они пытаются в ваших глазах принизить, занимает все их мысли, да и ваши
тоже. Однако я видел, что он очень любит Лилиан и постоянно о ней говорит. Он
мог подтрунивать над ней, называть "худышкой" и щипать за икры, когда
она проходила мимо. Лилиан взвизгивала, показывала ему язычок и обращалась за
помощью к матери, в результате чего Адель бранила и её, и папá.
Я то и дело старался остаться с Лилиан с глазу на глаз, однако она не хотела
меня, а когда она гладила Блэкамура, я тоже принимался его ласкать и норовил
накрыть её ладонь своей, однако она отказывалась обращать на это внимание.
Помню, однажды она была нездорова, по-видимому, мучаясь болями в животе, и в домашнем
халатике присела рядом со мной на диван. Её отец, как я буду его называть,
чтобы избегать бесполезных повторений, сидел напротив нас. Она находилась в
непосредственной близости от меня, и я чувствовал тепло и давление её тела
через легкую материю, которая была явно её единственной одеждой. Я изнывал от
чувственного томления, однако она не испытывала ничего. Год спустя я напомнил
ей эти обстоятельства, и она призналась, что совершенно не помнит того волнующего
происшествия, которое я не могу забыть до сих пор.
Таково было развитие событий вплоть до лета 1897, когда я решил постепенно расстаться
с семейством Арвеля. Я любил девушку, хотя ничем себя не выдавал и видел, что
ровным счетом ничего для неё не значу. Я не отваживался высказаться, поскольку
чувство честности все ещё жило во мне, напоминая о том, что я не должен никоим
образом пользоваться гостеприимством своего друга, тем более, что он души не
чаял в девушке и они всегда оказывались по одну сторону баррикад, ибо в
конфликтах с матерью она неизменно вставала на защиту отца.
Когда меня звали в Сони, приглашения часто писались рукой Лилиан, уступавшей желаниям
папá, и я отвечал настолько нежно, насколько только мог отважиться. Я был крайне удивлен и обрадован, когда в июле или августе 1897 обнаружил, что письма её кажутся более сердечными, а
однажды она попросила меня проводить её до почтового отделения. Я с восторгом
согласился, тем более что до сих пор нас всегда сопровождал папá, так что я не мог позволить
себе ничего, кроме какой-нибудь невинной шутки относительно свадьбы, когда она
резко возражала, что, мол, вовсе не собирается замуж и всегда будет с папá. Я был рад отметить, что
Лилиан как никогда близка к тому, чтобы вступить со мной в интимные отношения,
и понял, что мне ничего не стоит сделать так, чтобы меня полюбили.
Первые её письма, которые были, по сути, не более, чем приглашениями, написанными в
угоду родителям, я уничтожил, однако теперь в некоторых содержались очень
изящные намеки, поощрявшие меня к продолжению того, что быстро превращалось в
настоящий флирт. У нас было немало подобных прогулок и разговоров, однако я
слишком возбуждался от восторга, чтобы запоминать даты или делать пометки, так
что сей час мне приходится суммировать все наши беседы и быстро переходить к
делу, поскольку я намерен попытаться придерживаться голых фактов, делая признание
как можно более кратким. Я тщательно избегал всяческих ссылок на посторонние
события (кроме одного или двух примечательных примеров), обходя упоминанием
гостей, встреченных мною в Сони, и всего того, что не имело отношения к любви
Джеки и Лилиан.
Разговоры наши потекли по весьма свободному руслу, стоило Лилиан в ответ на мой вопрос с
подковыркой рассказать, как одна из её клиенток занималась с ней любовью и
вызвала негодование, поцеловав в губы. Я объяснил, что это, мол, из-за того,
что в ней есть кое-что от мужчины – она носила мальчишескую соломенную шляпу, -
и вскоре перевел беседу на любовников. Она призналась в том, что никогда их не
имела, хотя кокетничать ей приходилось. Юноши ей не нравились, и она
предпочитала им мужчин зрелого возраста. Тогда я пошел в масть и предложил
себя, что, разумеется, было с готовностью принято. Насколько я припоминаю, то
был наш первый важный разговор, вскоре после которого я оказался получателем
очередной записки; в ней меня приглашали провести в милом обществе весь день, а
заодно спрашивали о здоровье моего пса Смайка. Она прибавила, что шлет ему
поцелуй, поскольку не отваживается предложить таковой его хозяину, как бы
сильно ей этого ни хотелось. Следующая наша беседа, протекавшая во время
прогулки по улицам и переулкам Сони, была уже ближе к делу. Я держал ладонь
девушки в своей и ласкал её голую шейку, откровенно признаваясь в любви, на что
она отвечала рассуждениями о некой опасности. Я объяснил, что уже не молод и
что светский человек вроде меня может делать приятное, не опасаясь
нежелательных последствий. Одним словом, я предложил ей безопасные ласки.
- Мне бы хотелось чего-нибудь посерьезней, - возразила она.
Я сразу же подумал о том, что она уже побывала в объятьях настоящего любовника и
теперь намекает на мужское домогательство во всей его полноте, и решил
отпустить поводья моей до сих пор сдерживаемой страсти. Я рассказал Лилиан о
том, как давно томлюсь желаньем овладеть ею, и напомнил о робких попытках
сблизиться с ней. Она поняла, что если я и возвращался раз за разом в Сони, то
делал это исключительно ради неё. Таким образом, я вскоре добился от неё
половинчатого обещания навестить меня как-нибудь в Париже, причем мне следовало
выдумать дамский почерк, поскольку ни папá, ни маман не прикоснутся к её
письмам до тех пор, пока конверты похожи на корреспонденцию от женщины, которая
может быть просто клиенткой. Потом я попросил об обещанном поцелуе, однако
пояснил, что не хочу, чтобы это было дурацким прикосновением губ бабушки.
- Мне хочется настоящего французского поцелуя, - сказал я.
Она рассмеялась. Я решил, что она поняла.
Я просто-напросто полагал, будто передо мной юная особа, свеженькая, только что
вышедшая из мастерской модистки с Рю де ля Пэ, которую, вероятно, уже успел
порадовать какой-нибудь мужчина, не говоря уж о бесконечных лесбийских
ухлестываниях за ней со стороны товарок; все это только придавало мне дерзости
и нахальства. Мы вернулись домой и, направляясь к кухне, находившейся в
подвальном помещении, прошли коридором, в котором почти не было освещения.
- Как тут темно! - прошептала Лилиан, и я тотчас же повернулся и заключил её в
объятья. Мои губы во мгновение ока оказались у её ротика - ротика, по которому
я томился два года, а то и дольше - и к своему восторгу я почувствовал, как её
холодный, влажный и остренький язычок медленно раздвигает податливые губы и
соединяется с моим. То было прелестное объятие. Я испытал такую дрожь
сладострастья, пронизавшего мои вены, которую не испытывал ни до, ни после. Я
уверен, что мне никогда не забыть первого поцелуя Лилиан.
[1] bourgeoises /фр./ - мещанки
[2] chateaux /фр./ - замки
